Трилунный, несмотря на псевдоним,
как нимб нелепый, выдуманный им,
с другими не бывал монументален,
наоборот – смешно сентиментален.

И все-таки светили три луны,
сойдясь в его гербе, но в нем не споря,
печалию народною больны
и светом утешая чье-то горе.
Лишь тот, наверно, у кого нет сердца
в народе не увидит страстотерпца.

Всегда стесненным в средствах
тесен мир,
но у богатых равнодушны лица.
Им безопасней было бы делиться,
но руки загребущи врастопыр.
И, впрочем, как с другими ни делись,
их унижает на банкнотах слизь,
и еще больше люди ненавидят
тех, кто их бедность
сердобольно видит.

Не жаль мне иногда тех, кого жаль,
энергию всю тратящих на зависть,
они так истомились, истерзались,
что завистью измарана мораль.

Под псевдонимом скрытый
Дмитрий Струйский
мир презирал
и барский, и холуйский.
Пешком он пол-Европы исходил,
чтобы узреть, во что бы то ни стало,
без рабства, без кнута и без удил
народ, который не похож на стадо.

Народы, что поболее вольны,
ему встречались, но с душою полой,
и даже сразу вместе три луны,
к земному шару жалости полны,
не высветили в нем свободы полной.

«Так, может быть, свободы нет вообще,
и не было, и никогда не будет?» –
пронзил вопрос, возникнувший вотще,
бессмыслицу увидев даже в бунте.

Боящийся порой, что он дурак,
быть может,
понял все-таки Трилунный,
что, будь ты даже умный-переумный,
но выход не придумаешь никак.

И всюду видя «желтые дома»,
во Франции шептал он и в России:
«Я, кажется, совсем схожу с ума…
Или совсем сошли с ума другие?..»

Он умер, пальцы на груди сцепя,
шепча молитву, кашляя, сипя,
когда обстали его мозг потемки,
и знал,
не в силах в путь собрать котомки,
что будут наши столькие потомки
 o том же в страхе спрашивать себя… (Евтушенко Евгений. "О Трилунном") 

Дмитрий Юрьевич Струйский (псевдоним — ТРИЛУННЫЙ) (18.09.1806, Рузаевка― 15.01.1856, Париж), поэт и искусствовед. В биографиях о нём часто упоминают, как о поклоннике Байрона и «малодаровитом» поэте. Эта оценка берёт своё начало с «Северной пчелы», где однажды ему было отказано в публикации. Когда же в 1827 году напечатал поэму «Аннибал на развалинах Карфагена», то и это обстоятельство обросло неодобрительными откликами. В целом, в творчестве Струйского действительно было немало неудач, но его незаурядность также очевидна. Его славянофильство, социальные мотивы в стихах и критических статьях находили и одобрительный, живой отклик у современников. В 1830 вышла книга «Стихотворения Трилунного: альманах на 1830 год». Дельвиг дал благосклонный отзыв в «Литературной газете», сопроводив его советом: «выдерживать» произведения по примеру Пушкина. В дальнейшем Дмитрий Юрьевич сотрудничал с такими изданиями, как «Галатея», «Атенея», с той же «Литературной Газетой», печатался в «Литературных прибавлениях к Русскому Инвалиду», «Библиотеке для Чтения» и «Отечественных Записках». Был он и пропагандистом творчества Бетховена, писал романсы, симфонии, оперы…

То ли за два года, то ли за год до Дмитрия Струйского там родился другой поэт, и гораздо более известный, – Александр Полежаев. Но оба они – незаконные дети, прижитые дворовыми девушками от братьев-помещиков Леонтия да Юрия Струйских. И выходит, что погодки-поэты – тоже братья, только двоюродные. Правда, будучи братьями по крови, – однофамильцами они не стали. Предприимчивый Леонтий Струйский поспешил выдать свою пассию замуж за другого, и тот ничем, кроме фамилии Полежаев, чужого младенца не облагодетельствовал. А чувствительный Юрий Струйский, когда сыну исполнилось двенадцать лет, все-таки чин чином женился на его матери, и сын стал не просто барским воспитанником, а наследственным дворянином Дмитрием Струйским.

В «Поэме без героя» Анна Ахматова назвала «Поэта вообще, Поэта с большой буквы» – «вековой собеседник луны». Но молодой поэт Дмитрий Струйский придумал звучный псевдоним Трилунный не потому, что хотел почувствовать себя, так сказать, трижды поэтом. Во всяком случае, не только поэтому. Была у него куда более насущная цель – утвердиться в своем новоиспеченном дворянстве. А на гербе дворян Струйских как раз красовались три полумесяца и три луны.

Закончив нравственно-политическое отделение Московского университета, Дмитрий Струйский десять лет прослужил – сначала в архиве иностранной коллегии, затем в департаменте министерства юстиции и вышел в отставку с незавидной должности младшего помощника столоначальника. Жизнь в столицах как будто для того ему и досталась, чтобы можно было ею возмущаться до глубины души:

Я ненавижу города,
Они – училище разврата.
Здесь без упреков, без стыда
Брат нагло обдирает брата,
Отцы чуждаются детей,
Супруги – жен, друзья – друзей.

То-то в благословенной Рузаевке ни о чем подобном не слыхивали!

Унизительная стесненность в средствах накаляет раздражение против обеспеченных и беззаботных сверстников:

Избави нас скорее, Боже,
От этой праздной молодежи,
Летящей вслед за новизной!
Что может быть ее беспутней?
Нам пользы нет от этих трутней!
Нет, не заменит нам граждан
Отродье глупых обезьян!

Оставив службу, Дмитрий Струйский на два года отправился в Западную Европу, побывал в Германии, Франции, Швейцарии, Италии. Неожиданно столкнувшийся с ним во Флоренции Вяземский рассказывал: «Он кое-как бережливостью своею сколотил из скудного жалованья небольшую сумму и отправился… путешествовать в буквальном смысле этого глагола, – и едва ли не обходил он пешком всю Европу». Странно, что нет в перечне исхоженных поэтом стран ни Англии – родины Байрона, ни Греции, где он умер. Ведь Дмитрий Струйский испытал сильнейшее влияние английского поэта, переводил его, посвящал ему стихи. И даже псевдонимом Трилунный он впервые подписал перевод отрывка из байроновской поэмы «Гяур».

Он был иногда трогательно, иногда даже надоедливо сентиментален и порой справедливо обижен за свое, родное, но порой уж слишком негативно чувствителен к тем памятникам мировой культуры, которые в Петербурге, где именно и было прорублено окно в Европу, смотрятся вполне естественно: «Однажды, гуляя в Летнем саду, бросил я мельком взгляд на ряды белых статуй, освещенные лунным светом… Все статуи в одно мгновение одушевились – и с громким воплем окружили меня: «Зачем вы нас сюда поставили?.. Разве нет у вас своих великих людей?.. Но без них могла ли бы Россия существовать столько веков?.. Отнесите же нас на родину!» «Нас в Грецию!» – кричат Аполлон и Диана. «А нас в Рим!» – восклицают другие… Так упрекали меня со всех сторон возмутившиеся статуи… Тогда как и сии бездушные существа приняли на себя образ живых людей, я, изумленный, пристыженный, стоял посреди них – недвижим и хладен – как статуя!»

Замыслов у Трилунного было столько и напор их был таков, что автор разрывался между литературой, музыкой и живописью, а в литературе перепробовал, кажется, всё – от стихов до повестей, путевых очерков, пьес, журнальных статей… Похоже, он мог разбудить творческую стихию, но не мог обуздать ее. Не хватало чего-то: сосредоточенности, воли, цельности натуры? Судя по наблюдениям знакомых, «его легко можно было принять за сумасшедшего или, по крайней мере, за исступленного, за меланхолика, вообще за человека вне нормы». Наблюдатели не ошиблись. Дмитрий Струйский закончил свои дни хоть и в Париже, но в клинике для умалишенных.
СТАРЫЙ ДРУГ ЛУЧШЕ НОВЫХ ДВУХ
Отрывки

Дом министра Чванкина.
Дежурный сидит на софе.

Дежурный
Все говорят, что время быстро…
Но не в дежурной у министра.
В огромной комнате один сиди весь день
Как пень;
Зевота, скука, лень,
И посетителей докучная учтивость,
И экспедиторов приказная кичливость
Несносней мне, чем рвотный порошок.
Здесь маятник часов на миг не умолкает,
Меня он будто упрекает, –
И я плачу оброк!
И я, с душой, не чуждой вдохновенья,
С душой, в которой есть
хоть искра божества,
Дань приношу богам мирского поклоненья?
Но чья в передней там мелькает голова?
Седая, яко сноп под зимнею порошей!
Кряхтит мой старичок…
знать, под тяжелой ношей?
Да он провинциял! Трусливая нога
Его чуть-чуть ступает по паркету!
(Это старик Баклушин пришел проведать друга детства, ставшего министром,
не имея к нему ни малейшей просьбы,
но тот через Дежурного, сославшись
на занятость, отказался принять
да еще и обругал визитера.)

Баклушин
Вот дружеский прием!

Дежурный
Какое ж в этом чудо?
Вы дожили, сударь, хотя и до седин,
Но модный свет узнали очень худо.
Смотря на ваш восторг, я тронулся и сам,
И хоть сначала вам не верил –
Не первый предо мной
проситель лицемерил,
В столицах я привык к слезам,
Считаю их водою… –
Но ваш почтенный добрый вид
Невольно каждому доверенность внушит.
Я доложил об вас – и снова убедился,
Что дружбе и любви в столицах места нет,
Что счастлив только тот,
кто от чумы укрылся,
Кого не развратил еще развратный свет!
Родство и дружба здесь –
одних поэтов бредни;
Одни лишь связи нужны нам;
Друзья здесь делятся невольно пополам.
Утешьтесь! Сей урок
послужит в пользу вам;
Не первый вы и не последний.
Зато и мы, сударь, наказаны судьбой:
Растерзаны страстьми,
алчбою и гордыней,
Мы бродим с хладною,
бесчувственной душой,
И сей прекрасный мир
нам кажется пустыней!
Беги, природы сын, за тридевять земель
От умных подлецов и глупых пустомель!

<1830>


МОЯ МОЛИТВА

Пошли мне, милосердный Боже,
Всегда насущного кусок,
Чтоб я дышать в сем мире мог
Без покровительства вельможи.

<1830>


СУДЬБА ГЕНИЯ

Не улыбнется мир угрюмый
И жизнь – как тяжкое ярмо
Тому, на чьем челе клеймо
Нарезано глубокой думы.
Сей сын небес, сей друг людей
Для многих в мире непонятен:
Его преследует злодей,
И дураку он неприятен.

<1830>

 

… http://www.newizv.ru/culture/2006-06-16/48336-ujazvlennyj-i-jazvitelnyj.html
ХАМСТВО

К богатству странное влеченье у людей.
Хоть бедный бедному дружнее помогает,
Но, несмотря на то, спесивых богачей
Бедняк поклонами вприсядку потешает:
То в их передней посидит,
То в их гостиной постоит,
И часто из того проползает два года,
Чтоб, вздернув нос пред ним, презренный сибарит
Спросил: «Что, братец, какова погода?»
«Прекрасная-с»,— а сам чуть на ногах стоит.
И так текут в столицах наши годы!
Вертится между тем фортуны колесо,
И все бежат, кряхтят, не ведая свободы...
Брани людей, Вольтер!.. Плачь, добрый мой Руссо!

1830

АИФ - Пенза, №13, 2012.

Владимир Вержбовский 

         Сейчас уже мало кто помнит, что лучшая в мире типография XVIII века находилась в самом что ни на есть провинциальном захолустье в Инсарском уезде Пензенской губернии. (В РУЗАЕВКЕ). 

Владел ею отставной прапорщик лейб-гвардейского полка Николай Струйский.

         Когда послы иностранных государств начинали пенять Екатерине Великой, что, дескать, вся российская промышленность сосредоточена лишь в Санкт-Перербурге да в Москве, императрица как бы между прочим доставала томик стихов и протягивала его иностранцам. Зарубежные вельможи только ахали: качество бумаги, печати и переплета впечатляло. А царица продолжала разговор: "Знаете ли вы, милостливые государи, что сия книжица изготовлена в самой настоящей российской тьмутаракани - имении Рузаевка у Струйского".

         Однако наш земляк прославился не только тягой к прекрасному. У богача была и кровавая забава . Хлебосольный Николай Еремеевич частенько собирал в гости окрестных помещиков, которым устраивал охоту на живых людей. Бомонд самозабвенно развлекался, целясь из ружей и пистолетов в передвигающиеся мишени - бедных от страха крепостных мужиков и баб, бегавших по специально отведенной площадке. Патроны, естественно, были боевые. После каждой такой "сессии" дворня Струйского, глотая слезы, оттаскивала на сельский погост трупы несчастных. 

          В барской усадьбе находилась и обширная коллекция пыточных орудий, старательно - один в один - скопированных с образцов времен средневековой инквизиции. Самодур обожал устраивать показательные - с приглашением соседей - суды над "душами". "Сказывали мне, - свидетельствует князь Долгорукий, пензенский вице-губернатор, - что он был склонен к юридическим упражнениям, сам делал людям допросы с пристрастием, говорил за них и против них".

          Впрочем, разнообразием приговоров Струйский не отличался. Вердикт его всегда был одинаков: "Запытать до смерти!". После этих слов за невиновного беднягу принимались доморощенные палачи и не останавливались до тех пор , пока жертва не испускала дух.

          И последнее. Как и многие другие, барин был жутко охоч до женского пола. Но, чтобы придатьб своему хобби, как сегодня сказали бы, хоть какую то легитимность, Николай Еремеевич "сотворил крепостной женский балет" и устраивал для соседей закрытые просмотры. Балерины танцевали, пардон, неглиже, а каждый из приглашенных тем временем выбирал себе на ночь понравившуюся танцовщицу. Понятно, хозяин тоже не терялся. И это при том, что Струйский буквально боготворил свою жену, а большая часть его стихов, изданных в типографии, была посвящена именно ей. 

Портрет А.Струйская. Ф. Рокотов, 1772 год. 

Александра Петровна родилась в семье помещика Нежнеломовского уезда Пензенской губернии в 1754 году. Повзрослев юная Саша стала фрейлиной Екатерины Второй. В 1772 году по рекомендации Царицы, Н.Е. Струйский заключил брак с Александрой и из столицы они переехали жить в Москву. В это время Струйский заказал Федору Рокотову портреты, которые сегодня хранятся в Третьяковской галерее. 

В то время, когда Александра была в Москве с молодым супругом, прошел Пугачевский бунт в результате которого был уничтожен весь род Струйских.

В 1775 году они возвращаются в Рузаевку, где они и проведут остаток своей жизни, вдали от столичной жизни и светских балов.

А о ней князь И. М. Долгорукий писал в воспоминаниях: «Я признаюсь, что мало женщин знаю таких, о коих обязан бы я был говорить с таким чувством усердия и признательности, как о ней». По словам князя, она была «дома, в деревне – строгая хозяйка и мастерица своего дела, в городе – не скряга… живала и в Петербурге и в Москве…».

Муж, Николай Струйский очень любил свою жену и нежно звал ее "Сапфирою".

"В жизни Струйского одна

Муза главная была.

И прекрасней всех она,

Его верная жена.

 Ей он нежно восхищался,

Ей в любви он признавался.

Посвящал стихи он ей,

Звал Сапфирою своей,

Преданно её любил,

И в душе боготворил.

Она тверда, благоразумна,

Поэт её любил безумно.

Всегда приветлива,  скромна,

Хозяйкой мудрою была.

И бездельем  не страдала,

Дома организовала

Ткацкую работу,

Девочки – подростки

Ткали ситец и холсты

Необычной красоты.

Пряли пряжу, вышивали,

Вместе кружево вязали.

В общем, были те девицы

На все руки – мастерицы.

В саду любила побродить,

В гостиной чинно чай попить.

Спускался Струйский к ней, в тиши

Читал восторженно стихи." (отрывок из поэмы о Рузаевке Ч.2 "Струйские", 2011 г. Яшиной А.А.)

Когда б здесь кто очей твоих прелестных стоил,

Давно б внутрь сердца он тебе сей храм построил,

И в жертву б он себя к тебе и сердце б нес.

Достойна ты себя, Сапфира!.. и небес.

Почтить твои красы, как смертный, я немею,

Теряюсь я в тебе?.. тобой я пламенею.

 (Н. Струйский «Элегия к Сапфире»).

 Хозяйкой Александра Петровна действительно слыла отменной. Но жить во времени и быть свободным от него невозможно. При доме Александра Петровна завела целую ткацкую мастерскую, где работали семи-восьмилетние девочки.

 За двадцать два года супружества Александра родила мужу 19 детей, живыми остались только восемь: три девочки и пять мальчиков. Двух подросших дочерей она выдала замуж в Симбирскую и Томбовскую губернии, за помещиков Свищева Д.П. и Коптева К.Н.

так выглядела Александра Струйская в старости. Неизвестный художник. 

О красоте молодой Александры Струйской позже написал отечественный поэт, Заболоцкий, слйчайно увидев портрет Ф.Рокотова в картинной галерее:  

Любите живопись, поэты!
Лишь ей, единственной, дано
Души изменчивой приметы
Переносить на полотно.

Ты помнишь, как из тьмы былого,
Едва закутана в атлас,
С портрета Рокотова снова
Смотрела Струйская на нас?

Ее глаза - как два тумана,
Полуулыбка, полуплач,
Ее глаза - как два обмана,
Покрытых мглою неудач.

Соединенье двух загадок,
Полувосторг, полуиспуг,
Безумной нежности припадок,
Предвосхищенье смертных мук.

Когда потемки наступают
И приближается гроза,
Со дна души моей мерцают
Ее прекрасные глаза.

(с) Николай Заболоцкий, 1953 год. 

 Портрет Е.Н. Струйского. неизвестный художник, 1830-е года. Собрание Государственного исторического музея.

Евграф Николаевич Струйский родился в Рузаевке Пензенской губернии, ныне республика Мордовия, в 1785 году в семье знаменитого помещика Н.Е. Струйского, известного на весь мир. Отец Струйский уделял много внимания воспитанию сыновей, как и было положено детям в дворянских семьях. после воспитывался в Пажеском корпусе, самом элитном учебном заведении Императорской России. В последствии служил в Киевском гренадерском полку. В 1806 году участвовал в осаде Хотина. Служил в рядах регулярной русской армии, сражался против наполеоновских войск в Отечественной войне 1812 года как в пределах российских, так и заграничных походах, тем самым внес вклад в победу над врагом:

Чин(ы) в 1812 г.: Россия›По пехоте›Капитан
Подразделение: Киевский гренадерский полк
Гренадерские полки
Пехота
Российская Императорская армия
Награды:
Св. Владимира 4-й ст. с бантом
Св. Анны 3-й ст. "За храбрость"
Св. Анны 2-й ст.
Золотое оружие "За храбрость"

 В 1812 году капитан Киевского гренадерского полка, Струйский Евграф Николаевич, принял участие в сражении при Шевардино 24 августа и при Бородино 26 августа 1812 года. 
За отличие в сражении 20 апреля 1813 года, капитан Струйский, под Люценом был награждён орденом Св. Анны 3-й степени "За храбрость".
За храбрость при Бородино 26 августа 1812 года награждён орденом Св. Владимира 4-й степени с бантом.
За отличие в битве под Лейпцигом 4-5 октября 1813 года, будучи майором, награждён орденом Св. Анны 2-й степени.
 За взятие Парижа 18 марта 1814 годв майор Струйский награждён золотой шпагой "За храбрость". С.В. Белоусов "Недаром помнит вся Россия...". Пенза. 2004

В 1816 году ушел в отставку по болезни полковником гренадерского Киевского полка. Умер холостым, не оставив наследников своего рода. 

"...Гренадеры в блеске лат

На лихих конях летят.

палаши в руках блестят,

Взгляды их огнем горят.

Струйский, средний сын, Евграф,

Рвется в бой на всех порах"...

"...Двести лет с тех пор прошло,

С битвы на Бородино.

А героев-земляков,

По прошествии веков,

Будем помнить мы всегда,

Не взирая на года...". отрывок из поэмы о Рузаевке ч. 2 "Струйские", Яшиной А.А.